Материал из Pravoslavie.by

У вас нет разрешения на действие «исправление этой страницы» по следующим причинам:

• Запрошенное действие могут выполнять только участники из группы Участники.
• У вас нет разрешения редактировать страницы в пространстве имён «Статьи».

Вы можете просмотреть и скопировать исходный текст этой страницы:

= О неплодной смоковнице = === На другом берегу === [[Изображение:39164.p.jpg|right]] Телефон зазвонил неожиданно. Отец Савватий поморщился и с трудом поднялся с кресла. Он очень устал за прошедшую неделю: подходил к концу Великий пост, с его долгими службами, длинными очередями на исповедь. Высокий, мощный батюшка похудел, и лицо его сегодня, после длинной службы, было особенно бледным, с синевой под глазами. Несмотря на довольно молодой возраст (отцу Савватию было сорок пять), в его чёрных волосах всё заметнее сверкали белые прядки. На вопросы о ранней седине он обычно шутил, что у священников год службы можно считать за два. Рукоположён отец Савватий был совсем молодым – в двадцать один год: сначала целибатом, потом, по благословению старца, принял постриг и стал иеромонахом. А затем игуменом, строителем и духовником монастыря. И теперь, когда за плечами было почти двадцать пять лет священнической хиротонии, ему казалось, что прошла целая жизнь. Так много было пережито за эти годы, так много людей нуждалось в его помощи и молитве. Когда начинал служить, гулким эхом отдавались возгласы в пустом, отдалённом от областного центра храме. А сейчас вот на службе, как говорится, яблоку негде упасть – так плотно стоит народ. Этим утром, правда, прихожан на службе было меньше, чем обычно: лёд на реке Чусовой стал слишком тонок. Чусовая отделяла старинную церковь Всех Святых от небольшого уральского посёлка Г., и теперь, пока не пройдёт лёд по реке, никто из посёлка не сможет добраться до храма. Батюшка взял трубку. Поднёс к уху, а потом немного отодвинул, оглушённый женским рыданием. Терпеливо подождал. А потом твёрдо сказал: – Клавдия, ты? Так. Делаем глубокий вдох! Вдохнула? Выдыхаем... Ещё раз... Ещё... Теперь рассказывай. Что случилось? Клавдия, постоянная прихожанка храма, судорожно всхлипывая, наконец выговорила: – Нюра помирает! Помирает, вот совсем прям помирает! Ой, батюшка, да помоги же! Дак как же она помрёт-то без исповеди да без причастия! – Клавдия, так ведь ты сама знаешь, что сестра твоя старшая и в храм не хаживала, и к таинствам не приступала. Чего же теперь-то? – Батюшка, так ей как плохо стало, я и говорю: вот ведь, Нюр, ведь уйдёшь ты навеки, а душа-то твоя, что с душой-то будет? Может, хоть перед смертью батюшку к тебе позовём? – И что она? – Так согласилась же, батюшка, согласилась! Я и сама не ожидала! А сейчас лежит хрипит! «Скорая» приехала, медсестра сказала, дескать, бабка ваша помирает, в больницу не повезём, она у вас только что оттуда. Вколола ей что-то, вроде для поддержания сердечной деятельности. Сказала, что к вечеру всё равно помрёт, сердечко-то останавливается уже. Износилось сердечко у моей Нюрочки! И Клавдия опять зарыдала. Батюшка тяжело вздохнул и сказал твёрдо: – Клавдия, успокойся! Иди к сестре! Садись рядом, молись! Сейчас я приду. – Батюшка, дак как же ты придёшь?! Нету дороги уже, нету! – Ничего, вчера ходили ещё. С Божией помощью... Иди к Нюре, молись. Отец Савватий положил трубку и нахмурился. Да, вот так же и ему сказал кардиолог из областного центра. Дескать, сердечко у вас, батюшка, сильно износилось, не по возрасту. Видно, всё близко к сердцу принимаете. Надо, дескать, поберечь себя, не волноваться, не переживать. Вести спокойный и размеренный образ жизни. У вас, спрашивает, в последнее время никаких стрессов не было? Он тогда задумался. Стрессы... Вот только что молился за прихожанку Марию, попавшую в аварию. А до этого молился полночи за сторожа Фёдора. Инфаркт у него приключился, у сторожа-то. А ещё на неделе привозили девочку больную, Настю, высокая температура держалась у неё целый месяц. Диагноз поставить не могли, и ребёнок погибал. Отслужили молебен, искупали Настю в источнике Казанской Божией Матери. Тоже молился за неё отец Савватий. Один, ночью, в своей келье. Привычная ночная молитва. Господь милосерден, пошла девочка на поправку. Когда молился, то слёзы текли по щекам и ныло сердце уже привычной застарелой болью. Стресс это или не стресс? – Так были у вас какие-то стрессы? – не дождавшись ответа, переспросил пожилой врач. – Нет, пожалуй. Не было. Обычная жизнь священника. Всё – как всегда, – ответил батюшка. – Как всегда! – отчего-то рассердился врач. – У вас сердце изношенное, как у шестидесятилетнего старика, а вам ещё только сорок. Так вы долго не протянете! Да, врач попался въедливый. Навыписывал кучу лекарств... Одеваясь, отец Савватий приостановился, на секунду задумался, потом положил в карман пузырёк с таблетками. Зашёл в храм за Дарами, взял всё необходимое для исповеди и причастия и быстро, чтобы никто не успел окликнуть, спустился вниз с горы. Спускаясь, охватил взглядом простиравшуюся равнину, леса, поля, Чусовую, готовую вскрыться. Апрельское солнце ласкало лицо, небо было высоким, весенним, ярко-голубым. Таял снег, а вокруг журчали ручейки и щебетали птицы. Пока шёл к реке, думал о сёстрах – Клавдии и Нюре. Клавдии было за пятьдесят, а Нюре, наверное, под семьдесят. Когда-то семья их была большой. Отец Савватий знал от Клавдии, что есть у них с сестрой ещё два младших брата. Они и сейчас приезжали в гости и почитали старшую, Нюру, за мать. А взрослые дети Клавдии называли Нюру своей бабушкой. Старшей в семье она стала давно. Была тогда Нюра девушкой на выданье. Но после трагической гибели родителей под колёсами грузовика пьяного совхозного шофёра замуж она так и не вышла. Заменила родителей сестрёнке и братишкам. В детдом не отдала, вырастила, воспитала, на ноги поставила. Клавдия очень любила старшую сестру и часто упоминала о ней батюшке. По её словам, Нюра была труженицей. Строгой была. Слова лишнего не скажет. В храм она, невзирая на все просьбы младшей сестры, не ходила. Но Клаву отпускала. Сама в огороде да со скотиной, а сестру младшую отпустит. Скажет только: «Помолишься там за себя и за меня». Отец Савватий вдруг вспомнил, как зимой Клавдия подошла к нему после службы расстроенная. Рассказала о том, как придумала читать сестре Евангелие, пока та вязала носки да варежки на всех родных. Клава начала с самого первого евангелиста, Матфея. И Нюра даже слушала её внимательно. Но когда дошли до главы про бесплодную смоковницу, возникла загвоздка. Клава прочитала с выражением, как Господь увидел при дороге смоковницу, как подошёл к ней, искал плоды и, ничего не найдя, кроме листьев, сказал ей: «Да не будет же впредь от тебя плода вовек». И смоковница тотчас засохла. На этом месте спокойно вязавшая носок Нюра встрепенулась: – Это что ещё за смоковница такая? – Деревце такое, ну, инжир, – неуверенно ответила Клава. – А почему плодов не было? – Так ещё не время было собирать плоды... – Так значит, она не виновата была?! – Кто, Нюр? – Да смоковница же эта! Не виновата! А засохла... Нюра встала и, бросив вязание, ушла на кухню. Завозилась, задвигала кастрюлями. Клава услышала, как старшая сестра вроде бы всхлипнула. Это было так непохоже на строгую и всегда уравновешенную Нюру, что Клава бросилась на кухню, узнать, что же случилось. Но та отворачивалась и молчала. Отец Савватий вспомнил, как тогда, после исповеди, Клавдия спрашивала у него про эту самую смоковницу: отчего, дескать, такая несправедливость, что вот засохла смоковница, хоть и не виновата. Просто не время было для плодов. А он, отец Савватий, растерялся и не нашёлся сразу, что ответить. А потом так и забыл об этом вопросе. Вот сейчас только и вспомнил, когда шёл к умирающей Нюре. Задумавшись, батюшка и не заметил, как вышел к Чусовой. Река в этом месте была широкой – метров четыреста, не меньше. Дорога из брёвен, которую в этих краях называли лежнёвкой, была почти залита водой. Тёмная вода бурлила и по краям бревенчатого настила выплёскивалась на лёд через проталины, промоины. Отец Савватий оглянулся назад, посмотрел на свой храм, перекрестился и ступил на лежнёвку. Пошёл сначала медленно, стараясь не упасть, а потом ускорил шаг. На середине дороги он шёл уже почти по колено в воде и вслух громко молился, но почти не слышал звуков своего голоса, заглушаемого шумом воды, скрипом брёвен и каким-то далёким потрескиванием. Избушка Клавдии была крайней, почти у берега. Когда батюшка вошёл в дом, сидящая у изголовья сестры Клавдия плакала. А лежавшая на постели пожилая женщина была бледной и неподвижной. Умерла? Не успел! А может, ещё жива? Отец Савватий раскрыл Требник и, встав на колени, стал читать почему-то канон о болящем: «Дщерь Иаирову уже умершу яко Бог оживил еси, И ныне возведи, Христе Боже, от врат смертных болящую Анну, Ты бо еси Путь и Живот всем...» Рядом стояла на коленях и плакала Клавдия. Когда он закончил и воцарилась тишина, батюшка смутился и поник: вот, канон за болящего читал, а тут надо было на исход души, наверное... Господи, прости такую дерзость! – Батюшка... Это вы ко мне пришли? Отец Савватий поднял голову, а Клавдия перестала плакать. Нюра открыла глаза и внимательно смотрела на них. И глаза эти были умные и добрые. Только очень страдающие. Батюшка прокашлялся и только тогда смог ответить: – К вам, Анна. Может быть, вы захотите исповедаться и причаститься... – Хочу. Хочу, батюшка, исповедаться. А причаститься, наверное, недостойная я... И ещё я хочу, чтобы Клава осталась. Потому что мне нужно её прощение... – Нюрочка моя родная, да какое же тебе от меня прощение?! Да ты же... ты же... – всплеснула руками Клавдия. – Подожди. Тяжело мне говорить. А сказать нужно... Нюра помолчала, а потом продолжила еле слышным голосом: – Когда родители наши погибли, я старшая осталась в семье. А я тогда любила очень одного паренька. Сергеем звали его. Да... И он меня любил... А как осталась я с вами, малышами, он ещё ходил ко мне пару месяцев, а потом сказал мне... Дескать, я тебя люблю так сильно, жениться хотел бы, но только детишек, вас то есть, Клава с малыми, надо в детдом отдать. Не потянем, дескать, мы с тобой, Нюрочка, детишек. А мы с тобой своих нарожаем. Понимаешь? Своих собственных! Вот встанем на ноги, выучимся и нарожаем! А я ему говорю: «Так ведь и эти-то мои». Он и ушёл. А я очень плакала тогда. Сильно плакала я, Клавочка! А потом роптала я очень! И на Бога роптала... А как-то малые, Коля с Мишенькой, кораблики делали. Вот так же в апреле. Не так уж они и намусорили... А я осерчала отчего-то сильно... И ремнём их обоих, ремнём! А Мишенька совсем ещё маленький был, в рубашонке одной бегал, а пяточки голенькие. Маленькие такие пяточки, розовенькие... Так я и его пару раз хлестнула. А потом села на пол и чего-то стала рыдать... Они притихли, а потом Коля-то подошёл ко мне и, как взрослый, по голове погладил. А Мишенька сел рядом и тоже гладит меня по лицу, гладит. И говорит мне: «Мамася, мамася...» Тихий голос Нюры задрожал: – Я их ремнём, а они меня пожалели. А ещё по ночам были у меня мысли. Про Сергея. Про кудри его чёрные. Про то, что, может, и правда сдать детишек в детский дом... Очень я любила его. И хотелось мне замуж-то выйти... А они, детишки, и не знали про мысли мои чёрные... Отпусти ты мне этот грех, батюшка! Господи, помилуй меня, грешную! Клава, прости меня... И ещё много грехов у меня. Воровка я, батюшка. Воровка. Я с фермы малым молоко воровала. И потом ещё картошку совхозную. А она вон, Клава-то, всё в церковь меня звала... А я всё думала, куда мне с грехами моими... Пусть уж хоть Клава ходит. И ещё есть у меня обида тайная. На соседку нашу, Галину. Очень обижаюсь я на неё... Я ей про сына сказала, что, пьяный, он забор наш сломал мотоциклеткой своей. А она мне крикнула: «Ты вообще молчи, своих-то не нарожала, смоковница ты неплодная!» А я и не поняла сначала про смоковницу-то. Потом вот Клава мне прочитала про неё. Каюсь я, батюшка, чего там обижаться-то?! Как есть я смоковница неплодная... Клавдия бросилась к сестре и заплакала: – Нюрочка милая, да какая же ты смоковница неплодная?! Да ты же нам троим мать и отца заменила! Да ты же вырастила нас троих! А и сейчас всем помогаешь! И моим детям как бабушка! А Миша с Колей за мать тебя почитают! Нюрочка наша, не умирай, а? Не бросай нас, пожалуйста! Ну пожалуйста! И ещё долго сидел батюшка в этом маленьком уютном домике, исповедал, потом причастил Нюру. Когда уходил, она, обессиленная, закрыла глаза и лицо её покрыла восковая смертельная бледность. В коридоре пошептались с Клавой про заочное отпевание – чтоб позвонила, значит, когда отойдёт Анна. Обратная дорога в памяти почти не задержалась, как-то быстро вернулся отец Савватий всё по той же лежнёвке. Сердце привычно уже ныло, а сырые ноги совсем застыли. В гору поднимался тяжело, и непонятно было, то ли это сзади доносился гул, то ли в ушах стучало от быстрой ходьбы. И он не сразу обратил внимание на собравшуюся на горе кучку своих прихожан. Они показывали руками туда, откуда он только что пришёл. И батюшка обернулся назад. А там, где он только что прошёл, всё было совсем другим. Над Чусовой нёсся сильный треск, он всё нарастал, а потом вдруг прогремел мощно, как взрыв. На реке всё раскололось, задвигалось, льдины полезли друг на друга, а затем хлынула тёмная вода, разметав брёвна лежнёвки в разные стороны. Огромные, они летели в разные стороны так легко, будто какой-то великан играл с ними. «Ледоход», – как-то отстранённо подумал батюшка. Люди, собравшиеся на горе, обступили его, наперебой брали благословение, спрашивали, откуда он идёт. – Гулял, природой любовался, – уклончиво ответил отец Савватий и пошёл в дом. Он внезапно почувствовал сильную слабость. С трудом, непослушными руками снял в прихожей сапоги и прошёл в комнату, оставляя зеледеневшими ногами мокрые следы на полу. Нужно было готовиться к вечерней службе. === Да молчит всякая плоть === Приближалась Пасха. Но встретить её отец Савватий не успел. На Страстной неделе ему стало плохо, и его прямо с вечерней службы увезли в больницу с подозрением на инфаркт. Он, видимо, потерял сознание, потому что помнил всё какими-то урывками. Боль в сердце нарастала и не давала вздохнуть, а воздуху не хватало. Он уже не мог больше терпеть эту острую боль, а она всё росла. И вдруг отпустила, и он почувствовал своё тело лёгким и воздушным. Этой страшной боли больше не было, а он сам летел куда-то. Скорость полёта всё увеличивалась, его затягивало в тоннель, и он летел по этому тоннелю к ослепительному свету всё быстрее и быстрее. «Я умираю, – подумал батюшка, – или уже умер... И ничего не успел. Покаяться толком не успел. О чадах своих и пастве толком позаботиться не успел. И вот хотел ещё ремонт в храме сделать... Тоже не успел». Внезапно скорость замедлилась. Что-то мешало его стремительному полёту. И вот он парил где-то там, близко к этому ослепительному свету. Он всмотрелся. Что не пускает его? Какие-то люди. Он плохо видел их силуэты, а вот лица можно было разглядеть. Это были знакомые лица. Его чада и прихожане. Они что-то говорили ему. И смотрели на него с любовью. Вот они, его чада, его постриженники. А вот Фёдор, сторож, и та самая прихожанка Мария, которая чуть не погибла в аварии. И девочка Настя. Вот Клавдия, по щекам текут слёзы. И ещё много других. Некоторые лица только мелькали, другие задерживались. Дольше всех рядом с ним была старушка, лицо которой казалось очень знакомым. Он никак не мог вспомнить, кто это. Потом вспомнил: Нюра, старшая сестра Клавдии, которая умерла недавно. Или не умерла? Нюра не отходила от него, и губы её настойчиво повторяли одни и те же слова, но он никак не мог их разобрать. И эта её настойчивость и взгляд, полный любви, удерживали его, не отпускали. Потом он почувствовал, что теряет лёгкость, а ослепительный свет начал отдаляться. Он ощущал нарастающую тяжесть и внезапно услышал свой собственный стон. И с трудом открыл налившиеся свинцовой тяжестью веки. – Он жив! Очнулся! – звонкий женский голос. Потом отец Савватий увидел белый потолок и склонённые над ним лица. Одним из них было уже знакомое лицо пожилого кардиолога. Потом батюшку долго мучили и теребили, без конца присоединяя и отсоединяя какие-то проводки и прочую технику. После обследования кардиолог сел рядом с ним, посидел молча, а потом медленно сказал: – Отец ты наш дорогой! А я думал: всё, потеряли мы тебя. Но ты, отче, меня не перестаёшь удивлять. Вот вчера вечером я видел, что у тебя был тяжёлый инфаркт. А сегодня с утра, по результатам обследования, – никаких признаков инфаркта! Понимаешь, чудо какое! Никаких! Я тебя смотрел несколько месяцев назад, у тебя сердечко... – Помню, помню, – не выдержал отец Савватий, – изношенное... – А вот сейчас оно у тебя каким-то чудом работает как совершенно здоровое... Не знаю, что и думать... Значит, так... Я полагаю, что ты у нас полежишь недельку, понаблюдаем тебя. – Простите, а можно меня потом понаблюдать, после Пасхи? В Великую Субботу отец Савватий служил литургию Василия Великого, и вместо «Херувимской» пели то, что поётся только раз в году: «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет; Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным». Храм был полон. Из посёлка окружным путём приехал целый автобус его прихожан, сделав крюк в двести километров. Настроение у всех было предпраздничное. Ещё немного... После службы, когда народ отправился в трапезную, к отцу Савватию подошли две женщины – Клавдия и живая и здоровая сестра её Нюра. Они присели втроём на скамейку в притворе, и батюшка сказал им, как он рад видеть их обеих в храме. Спросил у Нюры о самочувствии. Оказалось, что после исповеди и причастия она уснула и спала сутки, после чего встала и отправилась хлопотать по дому. Как будто и не собиралась помирать. А Клава сказала: – Батюшка, мы так испугались за тебя! Так переживали, когда нам сказали, что со службы тебя увезли в больницу! Молились всем посёлком! И мы с Нюрой молились. Нюра спросила у меня, как молиться нужно. А я до того расстроена была, что только и вымолвила: вставай, дескать, со мной рядом на колени на коврик да говори: «Господи, исцели нашего батюшку!» Сама читала акафист Целителю Пантелеймону. Читала-читала и не заметила, как тут же, на коврике, и уснула. Просыпаюсь я, батюшка, – светает уже. Смотрю, а Нюра наша так и стоит на коленях. Поклоны бьёт да изредка что-то бормочет. Я прислушалась, а она, оказывается, повторяет одно и то же: «Господи, исцели нашего батюшку! Пожалуйста, Господи, исцели нашего батюшку!» Всю ночь молилась! – Чего ты там выдумываешь-то! – с неудовольствием перебила её Нюра, покраснев. – Какую там всю ночь – ты проснулась, ещё и четырёх утра не было! Ещё и ночь-то не кончилась! Какая из меня молитвенница? Батюшка, не слушайте её! У отца Савватия перехватило дыхание. Он откашлялся и, стараясь говорить спокойно и весело, сказал: – Спаси вас Господи, дорогие мои! Пойдём-ка подкрепимся немножко! А когда они встали, чтобы идти в трапезную, Нюра задержалась и тихонько сказала отцу Савватию: – Батюшка, я вот тут думала всё. И не знаю, правильно ли... Я вот как думала: не время было той смоковнице-то... ну, неплодной. А Господь сказал, значит, дал ей силы. Бог – Он ведь всё может, так? И мёртвого воскресить, и по воде аки посуху... А она заупрямилась: дескать, то да сё, дескать, раз не сезон, так я и не обязана... Правильно я поняла, батюшка? Отец Савватий улыбнулся: – Да в общем правильно. Кто слишком рьяно защищает право смокв на «их» время, тот, пожалуй, и в своём ежедневнике не найдёт времени для встречи с Богом. Господь зовёт нас, а мы ссылаемся на то, что плодоносить рано, утомительно или просто не хочется. Господь готов сотворить, если надо, чудо, а мы стоим, бесчувственные, как то дерево. Она упрямая была, видно, смоковница та... – Ага, упёртая... – Понимаете, Господь если захочет, то побеждается и естества чин. Понимаете, Анна? – Понимаю, батюшка. Вы только не болейте больше, ладно? '''Ольга Рожнёва''' [[Категория:Авторские статьи]]

Возврат к странице Статьи:О неплодной смоковнице.